Барханы у вечных снегов

Лошадей было три: горячая, «дурная», но выносливая кобыла Камелия, послушный, работящий Жмых и хромой хитрец Партнер - все гнедой масти с белыми чулочками. Отдохнувшие за время долгого зимнего безделья, они выглядели бодро и живописно.

На этой троице нам предстояло выполнить небольшой, как сказал Леонид, рекогносцировочный маршрут к подножию снежного гиганта Музтагаты - этак километров сто двадцать в один конец. Несмотря на то, что шел лишь четвертый день моего пребывания на Памире и второй - приобщения к верховой езде, я был полон оптимизма, как вырвавшийся на волю щенок. Еще бы! На лошадях, по самому сердцу Памира!

Леонид собирался обстоятельно, сразу и накрепко приучая меня к особенностям лагерной памирской жизни. Палатка, спальные мешки, без которых здесь ни шагу, кастрюля с чайником, паек на четыре дня, торба с овсом. Ну и снаряжение: ружья, гербарные сетки и прочее. Ехали втроем. Третьим был Джура, сын Мамата Таштанбекова, быстроглазый паренек - шестиклассник, крепкий, словно гриб-боровик.

Выехали на рассвете. Было, как обычно, тихо. Таинственные силуэты гор красивыми зубцами оторачивали светлеющий горизонт. Первым на приплясывающей Камелии ехал Леонид, который за годы работы на Памире научился справляться с любой лошадью. Затем мимо спящих домиков на послушном Жмыхе продефилировал я, держа ружье поперек седла, как в лучших ковбойских фильмах. Шествие замыкал Джура, угнездившийся на куче скарба, навьюченного на Партнера. Лошади процокали мимо опытных полей, по мосткам через арыки, и вслед за тем наш небольшой караван сошел с дороги, двинувшись напрямик к широким воротам между двух хребтов - входу в Рангкульскую котловину.

Мы ехали по ровному пространству долины Акбайтала. Под копытами то мягко шелестел песок, то позванивал гравий, то глухо стучала глина. Редкие кустики терескена и полыней усеивали серовато-бурую поверхность темными пятнышками.

Прошел час, второй, третий. Наконец мы пересекли долину, миновав совершенно сухое русло. Вода здесь, как я уже говорил, бывает только в июле, в разгар летнего паводка, но и тогда эту речку, текущую по несоразмерно широкой долине, можно всюду перейти вброд, не замочив колен. Перед нами уходила вдаль ровная, как стол, Рангкульская котловина, поблескивая на солнце зеркалами озер и солончаков. Было тихо, и нагретый утренним солнцем воздух дрожал, создавая причудливые миражи. А под копытами все тот же щебень, та же глина, и вокруг все те же редкие кустики терескена...

Минуя Шоркуль, соленое озеро, окруженное белой каемкой выпаренных солей, мы попали в «тяжелые» пески. Это была уже настоящая пустыня. И только берега Рангкуля радовали глаз сочной зеленью лугов, полукольцом охвативших озеро.

Наконец мы добрались до кишлака Рангкуль. Темный магазинчик, переполненный водкой (что поделаешь, это так, хотя местные жители не пьют), затем гостеприимный дастархан в домике одного из друзей Леонида. К этому времени я уже еле сидел в седле. Позади же остались только первые сорок километров маршрута, а впереди - ой-ой-ой! Безграничное гостеприимство хозяина дома и мой не совсем нормальный вид подсказали Леониду мудрое решение - задержаться здесь до утра. Лошадей отвели пастись на луг, а я, когда немного отошли ноги, заковылял к озеру знакомиться с прибрежными лугами.

Шел третий час, и тихую утреннюю котловину невозможно было узнать. Буйные порывы ветра крутили по ровным просторам высоченные смерчи, а немного погодя из одной боковой долинки выкатился вдруг черный ком, стремительно разраставшийся в темную сплошную стену песчаной бури. Тучи пыли скрывали горы одну за другой. Солнце сверкало по-прежнему, но утреннего тепла не было и в помине. Порывы сухого холодного ветра и обжигающие лучи высокогорного солнца стягивали кожу. Птиц не было видно, все как бы вымерло, и только в густой низкой траве прибрежных лугов кипела жизнь, хоть и прижатая ветром к самой земле.

...А наутро опять тихий рассвет с теплой гаммой красок, пересвисты рогатых жаворонков, бегающих среди терескеновых кустиков, и опять под копытами песок, щебенка, галька, песок. Опять мы трусим по ровной, как фанера, поверхности долины, уходящей от котловины вверх к подножию Музтагаты, к перевалу Пангазбель. Подъем почти незаметен, хотя, возможно, лошади наши придерживаются другого мнения. И вновь склоны гор проходят мимо нас, изрытые саями, с редкими выходами скал, покрытые осыпями и каменными полями, кустиками терескена. Пусто, тихо, безжизненно...

Ближе к перевалу все как-то незаметно переменилось. Во­круг была та же полупустыня, но растений стало заметно боль­ше, безжизненность как рукой сняло. Леонид собирал по пути гербарий, и остановки делались часто. Расхаживая среди каме­ней и разминая затекшие ноги, мы вспугивали жирных, толстых зайцев, удиравших от нас вверх по склонам. В воздухе проносились стайки голубей; одна такая стайка кормилась на дне долины. Среди голубей чернели ловкие фигурки клушиц - высокогорных галок. Их протяжные, звонкие крики то и дело оглашали долину. А под самым перевалом я наконец впервые увидел стадо архаров, не группу в несколько голов, а именно стадо, в котором было около сотни животных. Заметив нас, архары подняли головы, постояли некоторое время неподвиж­но и, подпустив метров на шестьсот, тронулись тесной группой на противоположный склон. Когда расстояние между нами пре­высило километр, они вновь остановились, понаблюдали за на­ми и, убедившись, что мы продолжаем свой путь, принялись опять за кормежку. Проезжая участок, где только что корми­лось стадо, мы увидели сплошь вытоптанную копытами почву, объеденные и обкусанные стебли растений, обильный помет, будто здесь стояла отара овец.

Несмотря на частые остановки, к вечеру мы добрались почти до самого перевала, не доехав до него каких-то пять километ...

(Часть текста в отсканированной книге отсутствует.)

...ность вполне понятна. Запрятавшихся поодиночке под камнями птенцов куда труднее обнаружить, чем гнездо с выводком.

Рогатые жаворонки - самые неутомимые птицы. Они пробуждаются, когда еще почти темно, и позже всех, с первыми звездами, устраиваются на ночлег. А в лунные ночи голоса их не смолкают круглые сутки. Такую активность нельзя объяснить даже нехваткой корма. Ведь взрослые жаворонки всеядны и одинаково охотно поедают как насекомых, так и семена...

Я недаром так подробно рассказываю о жизни обычной маленькой птички Памира. Если о крупных птицах и зверях в популярной литературе пишется довольно много, то о мелких невзрачных представителях фауны обычно умалчивается. Большинство же путешествующих по нагорью неспециалистов в этой области вообще могут такие объекты и не увидеть. А жизнь маленькой, не всякому заметной птички может оказаться не менее, если не более, интересной, чем у какого-нибудь громадного орла.

Обратный путь на биостанцию показался мне еще более долгим и однообразным, хотя глаз, привыкнув к особенностям пейзажа, замечал в нем все больше и больше признаков жизни.

Возвращаясь, мы огибали Рангкульскую котловину с востока. Вблизи соленого Шоркуля долго ехали по ровной поверхности такыра. Когда-то он был дном озера, но вода давно исчезла отсюда, оставив белые пятна солей. Шоркуль, как и многие другие соленые озера Памира, окружен белым кольцом выпаренных солей. Особенно красиво выглядит это озеро издалека, с высокого гребня какого-нибудь хребта: посреди желтовато-серой котловины синий овал в белоснежной кайме.

По другой стороне котловины мы ехали не случайно. Леониду очень хотелось познакомить меня с еще одним характерным обитателем пустынных долин нагорья - тибетской саджой. Памир - единственное место в нашей стране, где можно увидеть эту любопытнейшую птицу тибетских плато. Будучи ближайшей родственницей нашей обыкновенной саджи, населяющей пустынные равнины Казахстана, Кашгарии и Монголии, тибетская саджа живет только в высокогорье. Но и здесь саджа осталась верна плоским пустынным пространствам, хоть и поднятым на заоблачную высоту. У обыкновенной саджи пальцы ног срослись в плотное образование, напоминающее копыто. Многие и называют ее копыткой. Орнитологи считают, что такое «копыто» - приспособление для ходьбы по раскаленной солнцем почве. Может быть, это и так. Действительно, у тибетской саджи, обитающей в пустынях высокогорий, где почва никогда не раскаляется так сильно, как внизу, подобных копыт нет, все пальцы ног раздельны и не имеют даже признаков срастания.

Естественно, что я горел желанием познакомиться поближе с этой любопытной птицей. Однако мне не повезло. Пропетляв километров пятнадцать по глинистым такырам, мы так и не увидели ни одной саджи. Я встретился с саджами гораздо позже и совсем в другом месте. Вот как это произошло.

В один из моих последних сезонов на Памире я вернулся как-то на станцию в конце июля, после долгой работы в холодной Аличурской долине. Едва я успел распаковать багаж и слегка отогреться у жарко горящей плиты, как в дверь ввалился Джура. К тому времени из подростка он уже превратился в солидного парня, главу семьи. В руках у Джуры была большая банка, где в растворе формалина что-то плавало. «Вот уввак,- сказал Джура, радостно улыбаясь, - ты просил». Действительно, я специально оставлял Джуре эту банку с просьбой подстрелить саджу, если подвернется. Просьбу эту он выполнил, наткнувшись на большое скопление саджей в среднем течении реки Акбайтала, невдалеке от Памирского тракта. Конечно, на следующий же день я уже стоял чуть свет на тракте с поднятой рукой.

Джура прекрасно все объяснил, и, прибыв на нужное место, я нашел саджей почти сразу. Сначала невдалеке пролетела пара странных птиц, издававших особые, до сих пор мною ни разу не слыханные звуки. Да и полет их, с глубокими, резкими взмахами крыльев, был очень своеобразен. Это и были тибетские саджи. Раз увидев эту птицу, спутать ее с другой уже невозможно. А еще через некоторое время я наткнулся на целый табунок саджей. Их было штук пятнадцать. Они торопливо уходили от меня по ровной плоскости, перекликаясь отрывистыми криками «увва... ув-вва...». Мне стало ясно, откуда взялось киргизское название этой птицы - уввак. Подпустив меня метров на двадцать, они дружно взлетели и, пролетев с полторы сотни метров, вновь принялись за кормежку. Приземлившись, саджи выстраивались в одну линию и медленно двигались в каком-либо направлении, кормясь на ходу.

Наблюдая птиц, я ходил за ними целый час. Доверчивость их, скорее, даже глупость была поразительна, и мне тогда особенно ясна стала причина столь быстрого истребления саджи на Памире. Потом я наткнулся на другую группу, своим странным поведением приковавшую мое внимание. В группе этой было всего четыре птицы - три самца и одна самка. Последняя, подпустив меня метров на пятнадцать, побежала вдруг прочь, развесив крылья и демонстрируя прочие приемы, типичные для отводящей птицы. Самцы же отлетели подальше, оставив самку одну. Несомненно, где-то поблизости находилось, гнездо или очень маленькие птенцы. Я взволновался до крайности. До сих пор кладку саджи удалось найти только моему таджикскому коллеге Ислому Абдусалямову, пуховых же птенцов не было и у него. Сгоряча я сразу же принялся за поиски, положив на землю рюкзак, чтобы отметить место, откуда начал искать. Но поспешность в таких делах всегда наказуется; потеряв около часа, я несколько поостыл и приступил к более планомерному розыску. Самка за это время присоединилась к самцам, и они все вместе бродили вокруг на расстоянии ста метров от меня, не улетая.

Мне пришлось отойти метров на семьдесят и, взяв самку в поле зрения бинокля, не спускать с нее глаз. Успокоившись, она должна была непременно вернуться к птенцам или к гнезду. Действительно, помедлив некоторое время, саджи медленно двинулись в квадрат моих поисков, где я, кажется, ощупал каждый квадратный сантиметр. И вот скоро, к великому моему восторгу, рядом с самкой появились и покатились следом за ней два маленьких пушистых комочка. Пуховые птенцы!

Дальнейшие мои действия выглядели со стороны, видимо, несколько странно. Человек стремительно бросался на ничем не примечательное пустое место и начинал ползать на четве­реньках. Но хотя я совершенно точно заметил место, где только что были птенцы, обнаружить их опять не удалось. Отлично понимая, что никуда убежать они не могли, а затаились где-то тут, я обыскал каждый камешек, каждый кустик, которых, кстати, было очень немного на гладкой поверхности почвы.

Пришлось повторить все сначала. На этот раз, снова заметив птенцов, я пошел к ним, не отрывая глаз от бинокля и не теряя их из виду. Таким манером я подошел к ним метров на десять, но руки уже утомились и стали так дрожать, что пришлось опустить бинокль. И опять передо мной оказался гладкий такыр, на котором, казалось, и блохе негде было спрятаться. От такой чертовщины вполне можно было растеряться. В отчаянии я вновь стал на четвереньки и стал буквально обнюхивать сантиметр за сантиметром. Трудно поверить, но первого птенца я увидел, когда он был сантиметрах в сорока от моего носа!

Конечно, освещение в тот день было отвратительное. Пыль пустыни Такла-Макан, гигантской раскаленной чашей раски­нувшейся к востоку от Памира, достигла и его пределов, затянув небо серой пеленой. Теней не было. Все казалось серым и плоским. Но секрет невидимости птенцов крылся в их окраске, совершенно сливающейся с грунтом. Птенец сидел, прижавшись к земле, на совершенно открытом месте и все-таки был невидим на расстоянии немногим больше метра.

Взволнованный долгими поисками, я, конечно, сразу же схватил пуховичка, чтобы как следует его разглядеть. Тот немедленно поднял писк, и ему сразу же ответил второй, оказавшийся у самых моих ног. Еще шаг - и я бы его раздавил. Писк птенцов звучал столь же необычно, как и крики взрослых птиц, и сильно смахивал на писк новорожденных щенят.

Заслышав голоса своих питомцев, самка заволновалась особенно сильно я вскоре бегала уже метрах в пятнадцати от меня. Временами она взлетала прямо вверх со своеобразным кукарекающим криком, с тем чтобы, отлетев метров на тридцать, вновь приблизиться ко мне пешком. Ужасно жалко было забирать птенцов, но это было совершенно необходимо. В сборах Зоологического института пуховые птенцы саджи с территории СССР отсутствовали. А откладывать эту процедуру на будущее было и вовсе рискованно. Уж слишком быстро исчезает эта птица из памирских долин.

Мало осталось на Памире саджей. Из-за своей исключительной доверчивости они часто делаются жертвой охотников, прельщающихся фунтом превосходного мяса. В результате места, где еще водится саджа, можно перечислить по пальцам. И если не будет принято никаких мер, то вполне может статься, что страна наша потеряет еще один вид из фаунистических списков. А ведь птица эта - не только уникальный вид нашей фауны. По сути дела это единственная охотничье-промысловая птица, населяющая обширнейшие пустынные долины Памира. Она неприхотлива, быстро размножается и может служить отличным объектом охоты, конечно, после того, как численность ее будет в достаточной мере восстановлена. Для этого необходимо совершенно запретить охоту на саджу по крайней мере на несколько лет, ну и, конечно, строго контролировать, как соблюдается этот запрет...

Путь наш подходил к концу. Близился вечер, становилось заметно холоднее. Мы начали мерзнуть от неподвижного сидения в седлах. Тени от гор ползли по ровной поверхности долины, захватывая все большее пространство. Котловина Рангкуля осталась позади. Копыта зашуршали по сухому песку: мы вновь пересекали безводное русло Акбайтала. Ветер разошелся вовсю, он нес мелкий песок, больно секущий лицо. Ни одной птицы вокруг, даже рогатых жаворонков не видно.

Вдруг я увидел прямо перед конем быстро бегущую птицу. Сначала я принял ее за какого-то птенца, резво соскочил с коня и кинулся вдогонку, надеясь поймать. Куда там! «Птенец» тут же взлетел и, отдалившись на безопасное расстояние, вновь продолжал свой бег по щебенке. Схватив бинокль, я успел разглядеть, что это кулик. Нетрудно было догадаться, какой. Их всего три вида на Памире, и только один, монгольский зуек, вопреки всем правилам живет не на болотах, а в пустыне, нередко за десятки километров от воды.

Свое гнездо, маленькую ямку в песке или щебенке, самка зуйка располагает совершенно открыто. Серое оперение насиживающей птицы и пестрые, серовато-зеленые яйца совершенно незаметны на фоне камней или песка.

Монгольский зуек - единственная из обычных на Памире птиц, гнездо которой мне так и не удалось найти - настолько хорошо оно замаскировано. А птенцы всех возрастов попадались нередко. Родители в таких случаях очень волновались и отважно кидались на нарушителя покоя, проносясь всего в нескольких сантиметрах от лица. По этому беспокойству всегда можно было догадаться, что птенцы где-то рядом. А птенцы у монгольского зуйка забавные - пушистые комочки на длинных и крепких ножках-ходулях. Как и у всех выводковых птиц, птенчики почти сразу же после вылупления покидают гнездо и следуют за матерью. Через несколько дней они развиваются настолько, что догнать убегающего птенца бывает уже затруднительно.

Вдали забелели домики биостанции. Лошади резво шли прямо на заходящее солнце, и наши тени тянулись далеко позади по желто-бурой поверхности пустыни.

Пустыня убегала вправо и влево по долине Акбайтала, исчезала позади в провале Рангкульской котловины и краснова­тыми шлейфами взбиралась по пологим склонам вверх, до самых зубчатых гребней. А впереди, на громаде хребта Музкол, пустыня, преодолев крутой подъем, упиралась прямо в вечные снега. Две пустыни, каменистая и снежная, сплетались там в тесном объятии, создавая фантастические сочетания красок, пересеченные черными штрихами скал.

От долгой езды все тело ныло, как после ночевки на булыжниках. Я то и дело менял в седле позу, с вожделением поглядывая на строения биостанции, которые приближались так медленно. Бедняга Джура! Маршрут измотал и его. Когда мы, добравшись, наконец, до станции, неуклюже сползали с коней, здороваясь с Маматом и дядей Джуры Султаном, Джура вместо ответов на расспросы неожиданно заплакал. Заплакал беззвучно, одними глазенками, из которых покатились крупные прозрачные слезы... Реакция старших была для меня еще более неожиданной. Они буквально покатились со смеху. «Ай-яй-яй! Хо-хо-хо!»- хохотал Мамат. Еще бы, киргиз, не слезающий с седла всю жизнь, и вдруг заплакал от верховой езды! Да еще его, Мамата, сын!

И Джура, сразу же все поняв, с достоинством, в котором сказались многие поколения вольных всадников, взял себя в руки. Смахнув рукавом слезы, он деловито включился в процесс развьючивания лошадей и вскоре, окончательно отойдя, уже взахлеб рассказывал отцу и дяде о подробностях поездки.

А я, кое-как стащив с лошади вьюки и седло, шевелиться уже не мог - сидел у стены конюшни и только глупо улыбался. В ушах еще стоял свист ветра, на зубах скрипел песок, а в глазах мерно колыхались красновато-желтые краски пустыни...